Забытый метафизик: Николай Фёдоров и философия общего воскресения
В покоях философии редко вспоминается имя Николая Фёдорова, хотя заслуги его перед русской мыслью сравнимы разве что с Толстым, Достоевским или даже Соловьёвым. Но Фёдорову не повезло с пиаром, он не разделял ни университетской среды, ни модных тог того времени — жил почти как монах, работал библиотекарем и избегал личной славы. Тем не менее, его идеи были столь фантастичны и радикальны, что даже в наше время они отзвуками звучат в дебатах об искусственном разуме, трансгуманизме и этике будущего. А главное — его философия была не умственным фарсом, не игрой идей, а реальным проектом: проектом всеобщего воскресения и преодоления смерти как центральной проблемы человеческого существования.
Начнём, пожалуй, с короткой визитки: Николай Фёдорович Фёдоров родился в 1829 году, умер в 1903-м, большую часть жизни провёл в Москве, работая в Румянцевском музее (ныне — Российская государственная библиотека). Он преподавал, переписывался с самыми яркими умами своего времени, среди которых — Достоевский, Циолковский и Владимир Соловьёв, но при этом почти ничего не опубликовал при жизни. Его труды были собраны уже после смерти последователями и названы скромно и странно — «Философия общего дела».
И что же это за дело такое? Фёдоров действительно предлагал философию не просто познания, а действия. Цель — этическое преображение мира, требующее от человечества разрешения самой главной его трагедии — смерти. Для Фёдорова смерть — не таинственное таинство или конец пути, а ошибка, нравственная и историческая катастрофа. Ни один человек, по его мнению, не должен умереть и быть забыт. И вот здесь начинается самое интересное: философ на полном серьёзе говорил о необходимости физического воскресения всех умерших — не символического, не метафорического, а именно реального, научного и технологического.
Думаете, безумие? Возможно. Но в этом и заключается гениальность Фёдорова — он думает не как обычный философ, а как инженер будущего. Он верит, что человечество способно объединиться ради осуществления этого общего дела, используя науку как инструмент любви. Более того, для преодоления смерти нам, говорит Фёдоров, нужно развить науку до таких высот, чтобы воскресить всех предков и дать им право выбора — жить ли дальше, уходить ли. Видится в этом не просто одержимость, а высшая форма благодарности и ответственности: мы существуем только благодаря им, и потому воскресить предков — наш священный долг.
Контекст, конечно, в этом всём важен. Фёдоров жил в эпоху научного оптимизма, нового влияния православия и зарождающегося космизма. Русская мысль на рубеже XIX–XX веков не знала чёткой границы между религией, философией и наукой. Фёдоров оказался в самом эпицентре этого бурлящего котла. Его идеи странно сочетали в себе христианское смирение и технологический активизм. Он предвосхитил то, что позже назовут «русским космизмом» — движением, объединившим научный прогресс с духовным порывом, сделав из Человека участника (если не соавтора) в делах космических масштабов.
Циолковский, как известно, был одним из его поклонников. Именно у Фёдорова он учился смотреть на Человека как на потенциального жителя Вселенной, а не просто обитателя Земли. Позже Вернадский, Чижевский, даже Богданов в своих марксистских фабулациях — все так или иначе отталкивались от этой странной, невозможной философии. Один только образ «воскрешения человечества с помощью науки» чего стоит — это ведь не просто утопия, это вызов самому пониманию смысла жизни и истории.
А теперь резонный вопрос: а при чём здесь мы, современные и (в большинстве своём) скептичные представители XXI века? Нас ведь уже не удивишь разговором о продлении жизни или этике ИИ. Но вот в том-то и дело, что Фёдоров идёт дальше: он требует восстановления исторической справедливости. Его идеи наполняют вопрос о бессмертии моральным содержанием, которое многие современные трансгуманисты игнорируют. Он говорит — бессмертие не для избранных. Это не гедонизм, не бегство, не игра в богов. Это долг.
Критики, конечно, не дремали и не дремлют. Одни говорят о религиозной наивности Фёдорова, другие — о технологической утопичности. Кто-то выказывает недоверие к самой этике проекта: а если часть человечества не захочет возвращения своих мёртвых родственников? А если воскресшие скажут «зачем?»? Как решать конфликты между живыми и воскрешёнными? Не проще ли смириться, что смерть — это естество?
Ответ Фёдорова ясен и бескомпромиссен. Он говорит: продолжать игнорировать смерть — значит оставлять реальность без любви. Его философия — это этика памяти, доведённая до конца. Он мечтал о мире, в котором наука стала бы продолжением этики, где ответственность распростёрлась бы не только в будущее, но и в прошлое.
На сегодняшний день идеи Фёдорова переживают новую волну интереса. Андрей Платонов, к примеру, в своих прозах («Чевенгур», «Котлован») рефлексирует именно по этой линии: каково это — строить бессмертие в условиях утраты веры и идеологии? Современные философы, например Георгий Гачев или Святослав Семёнов, говорят о Фёдорове как об основателе метаисторической этики — такого способа мышления, в котором историческая реальность не заканчивается смертью.
Таким образом, Николай Фёдоров, странный библиотекарь в очках и с бородкой, сбивает с пьедестала даже самых дерзких философов своего времени. Он требует от нас невозможного — и потому становится особенно важен в мире, где мы всё чаще довольствуемся возможным. Его философия — это вызов к храбрости мысли и глубине чувства, это манифест любви, буквально выложенный в метафизике.
А вообще, знаете что? Он был, может быть, первым, кто всерьёз сказал: люди должны заниматься делом Бога — не в смысле веры, а в смысле дела. Воскресение как проект. Бессмертие как труд. Этика как практика заботы о мёртвых. И если это безумие — то, может, отчасти истина всегда немного безумна?
Сергей Скучнов — Philosophy Dep. of the Moonmoth Monestarium
язык, космизм, смерть, метаэтика, наука, технология, иконоборчество