Философия безмолвия: Василий Розанов и невозможность говорить
Есть в русской философии фигуры, которые кажутся странными даже по меркам самой эксцентричной дисциплины. Василий Васильевич Розанов — одна из таких фигур. Его не укладывают в университетскую схему, не разбивают на «этику», «онтологию» и «гносеологию». Он сложен и зыбок, как декабрьская оттепель. Огромный текст, вялотекущий поток частных прозрений, афоризмов, полуснов и молчания. Его стиль — будто полуразрушенная церковь: лики стерты, а запах ладана еще держится. Давайте окунёмся в мир мыслителя, который посвятил жизнь невозможности произнести главное.
Розанов родился в 1856 году и умер в начале апреля 1919-го — как раз тогда, когда Россия окончательно проваливалась в хаос Гражданской войны. Образование получил классически-филологическое, преподавал древние языки, писал статьи и неприличные эссе. Кто-то считает его религиозным мыслителем, кто-то — декадентом, кто-то — пророком конца. А он говорил: «Я мыслю в темноте». Именно в этом его странная актуальность.
Он близок к Фёдору Достоевскому не столько идейно, сколько телесно. Как Достоевский писал нутром, спазмом, миганием свечи, так и Розанов философствовал: руками, едой, случайным порывом ветра, мимолётным женским силуэтом. Он был философом плотской веры, коротких чувств и мгновенных прозрений. И это вовсе не значит, что его мысли поверхностны. Напротив — он копал туда, где академический разум не выдерживает: в темную плоть, близкую к невыносимости.
Его философия — это, прежде всего, философия интимного, непроизнесённого, слишком личного. В книге «Опавшие листья», которая выходила частями под конец жизни, он собирает дневниковые записи, где рядом стоят размышления о Боге, отходах тела, революции, прелестях развода, детстве, женской ноге и Страшном Суде. Это не коллаж — это механизм познания. Именно так и понимает он философию: как спонтанную работу опыта над собой, а не спекуляцию в терминах.
Очень важно понять, что Розанов родился уже после бури немецкой классической философии, после рационализма, но до окончательного взрыва логического анализа и аналитики. Ему откровенно чужда традиция построения систем. Он искренне презирает Гегеля, считая его «бесконечно скучным» и «немецкой педантичностью доведённой до преступления против мысли». Розанов не строит, не раскладывает; он живёт и чувствует. В этом смысле — предтеча экзистенциалистов и антиформалистов.
Культурно он находится в самом центре серебряного века, но тянется одновременно к древности и к будущему. Его мысль парадоксальна: он монархист, но не выносит государство; богослов, но не любит Церковь; сексуален, но не развратен; антимодернист, но предчувствует модерн. И всё это — не поза. Его философия — расползающийся ковёр, без границ, но с рисунком, который виден только вечером, при косом свете.
Один из ключевых аспектов розановской мысли — напряжение между религией и эротикой. Он первым в русской религиозной философии ставит вопрос о теле как о священном, как о месте откровения. Он восхищается библейской «Песнью песней», говорит о сексуальности Христа как о «воплощённой любви», ищет Бога не в заповедях, а в ласке, в нежности, в теле женщины. Его часто упрекали в «эротическом гедонизме». Однако это не порок, а религиозная интуиция: тело не противоположно духу, тело — и есть дух, но нерасшифрованный.
Ещё одна важная для него тема — это невозможность исторического проекта. Розанов не верил в прогресс. Он с горечью наблюдал, как Россия корчится между реформой и реакцией, между эсером и жандармом. Его взгляд на революцию был почти апокалиптически: «Да, мы вступили в Апокалипсис». Но не в библейском смысле конца света, а в смысле потери смысла. История, по Розанову, — это не дорога, а чуть продлившийся гул.
Что касается современной философии, тут тоже стоит сказать пару слов. Вполне возможно, сегодня Розанов — фигура куда более актуальная, чем сто лет назад. Мы живём в эпоху, когда традиционные метанарративы себя исчерпали, люди устали от рациональности и логического насилия. Возвращается интерес к интуиции, к телесности, к личному. И тут, как ни странно, бледная фигура Василия Васильевича выходит на свет. Его стиль близок к постмодернизму, его чувства — к экологической философии или к феноменологии, его идеи — к философии переживания.
Его критиковали практически все — от богословов до литературных критиков. Николай Бердяев уважал Розанова, но считал его «болезненным эстетиком разрушения». Булгаков относился к нему с настороженной нежностью, называя «апостолом полутона». Современные исследователи чаще всего попадают в ловушку: или слишком заигрываются в его сексуальность, игнорируя религиозную глубину, или, наоборот, делают из него святого, отрицая его плотскую сложность.
Но вся суть Розанова — в несводимости, в двойственности, в дрожи. Он не для систем, он — для чтения в тишине, ночью, с чашкой чего-то горячего и с подозрением, что всё, что ты знал о философии, было чересчур жёстко.
Закончить хочется его же строчкой: «Иногда хочется просто обнять кого-нибудь и молчать. Вот и вся философия». А может, и жизнь такая. Простая. До боли. До молчания.
Сергей Скучнов — Philosophy Dep. of the Moonmoth Monestarium
тишина, тело, религия, плоть, экзистенция, розанов, ночь