Философия отчуждения: Михаил Лифшиц и судьба диалектики в XX веке
Михаил Александрович Лифшиц — фигура в русской философии, на которую принято смотреть как на «человека эпохи», но не как на пророка. А зря. Этот человек, прославившийся своими партитурами к диалектике и блестящей полемикой с авангардом, вёл тихую борьбу за гуманистическое ядро марксизма тогда, когда от марксизма осталось одно только внешнее словоблудие. Его философия отчуждения, эстетика реализма и неустанное возвращение к Гегелю говорят о нём как о сохранившем в бурю новейшего времени внутреннюю чёткость, которая ныне нам нужна как воздух.
Лифшиц родился в 1905 году в Мелитополе, был другом и учеником Георгия Плеханова, а позже — близким соратником Георгия Лукача. Но, в отличие от последнего, он никогда не вступал в партию. Это уже интересно. Он преподавал в разных местах, вёл семинары, и, как водится, в его случае, больше всего написал в стол. Его книга «Один из тех, кто не вернулся: размышления о марксизме и культуре» стоит особняком в наследии советской мысли. Ему неинтересны были лозунги; его волновало, насколько далеко ушёл от своего основания тот философский метод, который должен был быть инструментом человеческого освобождения.
Среди множества его тем — отчуждение занимает особое место. В советском теоретическом лексиконе «отчуждение» значилось как термин «буржуазной социологии». Но Лифшиц считал иначе. Для него отчуждение — не просто отчуждение труда, как у Маркса молодой поры, а куда более глубокое состояние, в котором человек отходит от сущности — своей, общественной, эстетической. «Человек превращается в зрителя чужой жизни, зрелища чужих смыслов», — писал он. Это, собственно, и есть квинтэссенция его дилеммы: возвращение к подлинной философии означает борьбу с поверхностью, за глубину.
Исторически Лифшиц работает в те же годы, что и структуралисты на Западе. Люди вроде Бартта, Деррида, Фуко и компания строят большие теоретические системы, где субъект теперь — тень, исчезающая в языке, структурах и власти. Михаил Александрович, наоборот, делает ход назад, к Гегелю, к Аристотелю, к Данте. Его эстетику можно назвать консервативной, но не реакционной. Он не выступал за возвращение к «мёртвому» реализму, он предлагал восстановить органичность связи между формой и содержанием, между общественным и личным. Не «реализм как враг символизма», а «реализм как поле подлинного узнавания смысла».
Культура, писал Лифшиц, исчерпала свои авангардные импульсы, потому что она потеряла критерий меры. В этом он близок к идеям Симоны Вейль и даже к позднему Лосеву. Современное творчество утратило веру в символ как носитель истины. Диалектика — та, что с одухотворённым отрицанием, — заменена механическим игрою форм. Так Лифшиц критикует Малевича и футуризм с позиции философа, для которого искусство продолжает быть не способом шока, а способом встречи с бытием. Когда из квадрата убрали человека, остался квадрат. И ничего больше.
Марксистская критика Лифшица парадоксальна ещё и тем, что он не шёл за ортодоксией пост-ленинской школы. Его понимание отчуждения, как и у Лукача времен «Истории и классового сознания», ближе к раннему Гегелю. Но если Лукач в конце жизни почти отрекается от себя, и из богоборца становится партийным проповедником, Лифшиц остаётся странным типом — пророком без кафедры. В этом смысле его читают сегодня как одну из альтернативной линий советской философии. В советских вузах о нём не говорили — читали другого Лифшица, Василия, литературоведа. А Михаила печатали мало, и он уходил в затишье диалогов с узким кругом — как теперь говорят, в «интеллектуальный андеграунд».
Однако сегодня, когда слово «отчуждение» снова зазвучало на фоне цифровых иллюзий и распада социальных связей, голос Лифшица обретает новое звучание. Интернет как фабрика симулякров, соцсети как театры я-аватаров, вся эта киберэтика как бы подтверждает его тезис: человек теряет себя через утрату линии преемственности. Искусство превратилось в товар, язык — в сбивчивый токен, а мысль — в мем. Против этого он ставит диалектику не как метод противоречия, а как путь к целостности. Гегель не умер, утверждает он, он просто спрятался.
Критики Лифшица, отчасти, винят его в суровости оценок. Андрей Плешанов, например, в своей монографии «Диалектика и догма», отмечает, что Лифшиц слишком резко обошёлся с модернизмом, забыв, что и среди «формалистов» бывали мистика и прорывы. Другие же, напротив, считают его слишком мягким. Александр Гольдштейн писал, что философия Лифшица — это «утопия возврата» и что её невозможно применить к постсоветскому опыту. Возможно. Но всё же дух его критики — критики отчуждения — проникает куда глубже, чем может казаться поверхностному взгляду.
Личность его была сложной. Он был не чужд меланхолии, любил прогулки у вечернего МГУ, мог поговорить часами о Данте и «Божественной комедии», узнавая в ней подлинную школу мышления. Говорят, его лекции были магнетичны, для узкого круга. Он говорил, что философия — это обучение слушать, а не только говорить. А ещё — что всякая революция без культурного основания — это шум. Только и всего.
Подводя итоги, можно сказать: Михаил Лифшиц остался одиночкой в философии не потому, что его не поняли, а потому, что он не хотел всерьёз вступать в игру. Он не создавал школы, не основывал кафедры, не уезжал на Запад. Он просто писал — глубоко, иногда мрачно, с гегелевским пафосом и советским пессимизмом. Его идеи о культуре как поле отчуждения, о необходимости возвращения к целостной диалектике и об искусстве как истине — сегодня звучат как вопрос: сколько мы ещё можем игнорировать необходимость смыслов, а не просто форм?
И если философия XX века — это, по выражению Зубова, «гул разбегающихся истин», то философия Лифшица — это голос того, кто не смеется, когда остальные пляшут. Мрачно? Быть может. Но в эпоху, когда всё стало «очень интересно» и ничто не стало важным — мрак может быть соломинкой спасения.
Сергей Скучнов — Philosophy Dep. of the Moonmoth Monestarium
отчуждение, диалектика, марксизм, критика модерна, Лифшиц, эстетика, культурная философия