Философия тени: Николай Фёдоров и обожествление задачи
Да, друзья мои, если вы ещё не встречались с именем Николая Фёдорова, то приготовьтесь — сейчас будет странно, неожиданно и местами даже слишком возвышенно. Этот человек — не просто философ, а своего рода русский пророк XIX века, но — внимание — без церкви, без камланий, зато с твердой убеждённостью: человечество должно научиться воскрешать мёртвых.
Вот так сразу. Без предупреждений и долгих вступлений. А что вы хотели? Это же Фёдоров.
Николай Фёдорович Фёдоров родился в 1829 году, в довольно странной семье, как и подобает философу от Бога. Его отцом был князь Голи́цин, а матерью — никто особенный, простая крестьянка. Законный статус? Какой там… Мальчик родился вне брака, да и фамилию получил не от отца. Уже тогда жизнь закладывала в его биографию мотивы равенства и всеобщей справедливости.
Он был библиотекарем, преподавателем, читателем, но никогда — профессором, ни дня не проработал на кафедре философии. И всё же именно он стал отцом русского космизма, если мы уж говорим прямо. А если говорить так, как он бы того хотел — “о деле общее”, то его философия была не пожеланием или мечтой, а задачей. Конкретной задачей, требующей строгости, труда, дисциплины и, как ни странно, любви.
Фёдоровская идея — обожествление труда и задача восстановления утраченного — родилась на перекрёстке православия, мистики и научного оптимизма. Основная мысль такая: человек обязан вернуть жизни всех умерших, потому что иначе он — варвар, убийца и предатель.
Да-да, вы не ослышались: не просто уважать память предков, а буквально воскресить каждого. Абсолютно всех. С Аристотелем, Пушкиным и вашими прабабушками, до самой первой клетки, если получится. Всё человечество. Ни больше, ни меньше.
Физически. Научно. Коллективно.
Как? А вот с этим сложно. Тут Фёдоров не расписывался в деталях, потому что главное — не техника, а установка сознания: сделать невозможно возможным. Он верил в науку, в её прогресс, как религиозный человек верит в чудо. Только вместо молитвы — исследование. Вместо монастыря — лаборатория. Вместо послушания — общее дело. Он был за глобальное объединение усилий всех людей во имя общего смысла: борьбы со смертью. Намёк ясен?
Исторический контекст? Прекрасный вопрос! Россия второй половины XIX века — страна, ищущая себя между Западом и Востоком, мучающаяся от социального неравенства, от непонимания модерна, от конфликта светского и православного. Европейские философы в это время строили системы, заменяющие Бога на разум, историю или волю. А Фёдоров предлагал радикальное третье: сделать Бога задачей, которую надо решить всем вместе.
Как мы говорим сейчас? Человеческий капитал. Объединённый разум. Технологическое бессмертие. Преодоление биологического детерминизма. Да, всё это есть и у Фёдорова — только в метафизически преподнесённой обёртке, почти футуристической. Он не был романтиком в узком смысле — он знал, что человечество должно найти своё смысловое призвание, иначе нам крышка. Он считал смерть не просто личной трагедией, а системной ошибкой нашей цивилизации. И по-хорошему — уголовным преступлением.
Вам это напоминает разговоры современных трансгуманистов? Совершенно правильно. Те же самые установки: борьба за преодоление конечности, попытка срастить науку и духовную цельность, только у Фёдорова это всё с православным акцентом. Он ведь не отвергал религию — он считал, что только при объединении религии и науки можно решить самую великую задачу: восстановление мира.
Критики, конечно, не дремали. Многие называли его «мечтателем», «философским безумцем», а то и вовсе «еретиком в белом халате». Даже Достоевский, с его тягой к великим идеям, относился к проекту Фёдорова с настороженностью. Потому что, понимаете… Вечная жизнь — это вам не журавль в небе. Это целая этическая, политическая и социальная революция. Кого воскрешать первым? Где их размещать? Что делать с убийцами, тиранами, деспотами? Или — о ужас — с чиновниками?
Но несмотря на всю свою, казалось бы, помешанность на грандиозном, Фёдоров оказал глубокое влияние на многих великих мыслителей и учёных. Циолковский называл его своим учителем. Бердяев считал его “самым удивительным и пророческим” из русских философов. Платонов, тот самый, что написал “Чевенгур” и «Котлован», черпал из него свой визионерский материал. Даже Булгаков, хоть и косвенно, не избежал этого космического магнетизма идеи об общей задаче.
Современные интерпретации зачастую пытаются читать Фёдорова через призму постгуманизма, экзистенциализма, даже марксизма — дескать, он предвосхитил идею общей работы ради освобождения от угнетения, только у него угнетение — это сама смерть. Это, между прочим, радикальная мысль: смерть как тирания, как системная несправедливость. Не болезнь. Не разрыв. А именно зло.
Такой взгляд меняет всё. Если смерть — враг, а не естественность, то всё должно быть поставлено под сомнение: наша мораль, экономика, правосудие, религия. Вот почему его философия до сих пор так волнует: она не даёт покоя, не лечит, не успокаивает. Наоборот — выводит из состояния комфорта и требует участия. И это, пожалуй, самая тяжёлая часть в наследии Николая Фёдорова. Он не хотел, чтобы его просто читали — он хотел, чтобы его делали.
Ну и, наконец, давайте подведём итог.
Фёдоров — это памятник невозможности. Это философ, который захотел изменить не общество, а Вселенную. Он обучает нас смотреть на утопию как на рабочий проект, а не как на красивую альфреску где-то на небесах. И знаешь что? Это — вдохновляет.
Может быть, мы не воскресим всех мёртвых. Но, чёрт побери, если философия чему-то и учит, так это тому, что величие начинается с невозможного.
Сергей Скучнов — Philosophy Dep. of the Moonmoth Monestarium
смерть, космизм, русский модерн, утопия, воскрешение, всеединство, трансгуманизм